В прошлом номере «Навигатора» мы размещали текст ТД с пропущенными орфограммами. Сейчас публикуем авторский вариант, принадлежащий Марине Степновой.
Девятисотый. Часть 2. Июль
К середине лета Воронеж вымирал: приличная публика разъезжалась по имениям, по дачам, мода на которые наконец докатилась и до Черноземья; даже солидный ремесленный люд вдруг вспоминал о своём крестьянском прошлом и, влекомый властным зовом страды, отправлялся в некогда родные деревни, сёла, на дальние хутора. А уж артельных и вовсе было не удержать: снимались с места за ночь все скопом, иной раз бросив недоконченное дело и не получив даже долгожданный расчёт – на горе хозяину, в чистый убыток себе.
Погода вон какая звонкая стоит! Господь управил.
В Воронеже оставался совсем уже неприкаянный народишко, которому не нашлось за городом живого прохладного места, – мелкие чиновники, мастеровые да челядь всех марок и мастей. Ресторан, не разжившийся летней верандой, тоже стоял полупустой, скучный. Почти всех официантов рассчитали до осени, немногие оставшиеся часами подпирали стены. В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустили, и она целыми днями лежала в полутёмной от задёрнутых штор, душной, крупно простёганной пыльными лучами комнате, измученная, угрюмая, изредка опуская слабую руку, чтобы нашарить в стоящей прямо на полу глиняной миске ягоду попрохладнее и покрупнее. Землянику, вишню, а потом и крыжовник Саня таскал для неё с рынка – решётами.
Сам он радовался пустому просторному городу и возможности беспрепятственно слоняться дотемна где угодно – даже по Большой Дворянской, обычно недоступной из-за гимназистов, ревниво оберегающих свои владения от безродных чужаков. Когда чужаков не находилось, гимназисты охотно дрались с семинаристами из духовного училища, которое располагалось тут же, неподалёку. Ещё на углу стояла Мариинская женская гимназия. Здание её, небольшое, строгое, в два этажа, всегда казалось Сане таким же изящным, как и сами гимназистки, на лето разъехавшиеся из города.
В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки – волновало его, как волнует случайно услышанная полька-бабочка. Будоражило.
Полный текст тотального диктанта 2017 года
8 апреля 2017 года прошла очередная Всемирная акция Тотальный диктант. Предлагаем вашему вниманию полный текст.
Леонид Юзефович «Город на реке»
Часть 1. Санкт-Петербург. Нева
Мой дед родился в Кронштадте, моя жена – ленинградка, так что в Петербурге я чувствую себя не совсем чужим. Впрочем, в России трудно найти человека, в чьей жизни этот город ничего бы не значил. Все мы так или иначе связаны с ним, а через него друг с другом.
В Петербурге мало зелени, зато много воды и неба. Город раскинулся на равнине, и небо над ним необъятно. Можно подолгу наслаждаться спектаклями, которые на этой сцене разыгрывают облака и закаты. Актерами управляет лучший на свете режиссер – ветер. Декорации из крыш, куполов и шпилей остаются неизменными, но никогда не надоедают.
В 1941 году Гитлер решил выморить ленинградцев голодом и стереть город с лица земли. « Фюрер не понимал, что распоряжение взорвать Ленинград равносильно приказу взорвать Альпы», – заметил писатель Даниил Гранин. Петербург – каменная громада, по своей слитности и мощи не имеющая равных среди европейских столиц. В нем сохранилось свыше восемнадцати тысяч зданий, построенных до 1917 года. Это больше, чем в Лондоне и Париже, не говоря уж о Москве.
Через несокрушимый, высеченный из камня лабиринт течет Нева с ее притоками, протоками и каналами. В отличие от неба, вода здесь не свободна, она говорит о могуществе империи, сумевшей заковать ее в гранит. Летом у парапетов на набережных стоят рыбаки с удочками. Под ногами у них лежат полиэтиленовые кульки, в которых трепещут пойманные рыбешки. Такие же ловцы плотвы и к;рюшки стояли здесь и при Пушкине. Так же серели тогда бастионы Петропавловской крепости и дыбил коня Медный всадник. Разве что Зимний дворец был темно-красным, а не зеленым, как сейчас.
Кажется, ничто вокруг не напоминает о том, что в двадцатом столетии трещина русской истории прошла через Петербург. Его красота позволяет нам забыть о перенесенных им немыслимых испытаниях.
Часть 2. Пермь. Кама
Когда с левого берега Камы, на котором лежит моя родная Пермь, смотришь на правый с его синеющими до горизонта лесами, чувствуешь зыбкость границы между цивилизацией и первозданной лесной стихией. Их разделяет только полоса воды, и она же их объединяет. Если ребенком вы жили в городе на большой реке, вам повезло: суть жизни вы понимаете лучше, чем те, кто был лишен этого счастья.
В моем детстве в Каме еще водилась стерлядь. В старину ее отправляли в Петербург к царскому столу, а чтобы не испортилась в пути, под жабры клали смоченную в коньяке вату. Мальчиком я видел на песке маленького осетра с испятнанной мазутом зубчатой спиной: вся Кама была тогда в мазуте от буксиров. Эти грязные трудяги тащили за собой плоты и баржи. На палубах бегали дети и сушилось на солнце белье. Нескончаемые вереницы сбитых скобами осклизлых бревен исчезли вместе с буксирами и баржами. Кама стала чище, но стерлядь в нее так и не вернулась.
Говорили, что Пермь, подобно Москве и Риму, лежит на семи холмах. Этого было достаточно, чтобы ощутить, как над моим деревянным, утыканным заводскими трубами городом веет дыхание истории. Его улицы идут или параллельно Каме, или перпендикулярно ей. Первые до революции назывались по стоявшим на них храмам, как, например, Вознесенская или Покровская. Вторые носили имена тех мест, куда вели вытекающие из них дороги: Сибирская, Соликамская, Верхотурская. Там, где они пересекались, небесное встречалось с земным. Здесь я понял, что дольнее рано или поздно сходится с горним, нужно лишь набраться терпения и подождать.
Пермяки утверждают, что не Кама впадает в Волгу, а, наоборот, Волга в Каму. Мне не важно, какая из двух этих великих рек является притоком другой. В любом случае Кама – та река, которая течет через мое сердце.
Часть 3. Улан-Удэ. Селенга
Названия рек древнее всех других имен, нанесенных на карты. Нам не всегда понятен их смысл, вот и Селенга хранит тайну своего имени. Оно произошло не то от бурятского слова «сэл», что значит «разлив», не то от эвенкийского «сэлэ», то есть «железо», но мне слышалось в нем имя греческой богини луны, Селены. Стиснутая поросшими лесом сопками, часто окутанная туманом Селенга была для меня загадочной «лунной рекой». В шуме ее течения мне, юному лейтенанту, чудилось обещание любви и счастья. Казалось, они ожидают меня впереди так же непреложно, как Селенгу ждет Байкал.
Может быть, то же обещала она двадцатилетнему поручику Анатолию Пепеляеву, будущему белому генералу и поэту. Незадолго до Первой мировой войны он тайно обвенчался со своей избранницей в бедной сельской церкви на берегу Селенги. Отец-дворянин не дал сыну благословения на неравный брак. Невеста была внучкой ссыльных и дочерью простого железнодорожника из Верхнеудинска –так прежде назывался Улан-Удэ.
Я застал этот город почти таким, каким его видел Пепеляев. На рынке торговали бараниной приехавшие из глубинки буряты в традиционных синих халатах и прохаживались женщины в музейных сарафанах. Они продавали нанизанные на руки, как калачи, круги мороженого молока. Это были «семейские», как в Забайкалье именуют старообрядцев, раньше живших большими семьями. Правда, появилось и то, чего при Пепеляеве не было. Помню, как на главной площади поставили самый оригинальный из всех виденных мною памятников Ленину: на невысоком пьедестале круглилась громадная, без шеи и туловища, гранитная голова вождя, похожая на голову богатыря-исполина из «Руслана и Людмилы». Она до сих пор стоит в столице Бурятии и стала одним из ее символов. Здесь история и современность, православие и буддизм не отторгают и не подавляют друг друга. Улан-Удэ подарил мне надежду, что и в других местах это возможно.
Другие статьи в литературном дневнике
Тотальный диктант состоялся 9 апреля 2022 г.
Автором Тотального диктанта — 2022 стала писательница Марина Степнова.
Шёл 1900 год, из-за двух гладких нолей казавшийся Сане похожим на одноместную коляску-эгоистку. И правда — всё вокруг мелькало, с невиданной прежде быстротой менялось и, вдруг замерев, подпрыгивало. Следом подпрыгивало и Санино сердце и, оказавшись где-то в горле, ухало вниз, маленькое, дрожащее и всё-таки — ликующее. Саня не был готов к таким переменам — не поспевал. Он стал скверно спать и за несколько недель вытянулся, почти сравнявшись ростом с мамой. От детских кудряшек не осталось и следа: волосы Сани потемнели, стали жёсткими, прямыми и — к его ужасу и стыду — опушили даже верхнюю губу и подмышки.
Сане шёл двенадцатый год — первая пора отрочества. Зимой управляющий рестораном, осторожный, лёгкий и злой, как хорёк, предложил маме устроить Саню мальчиком, сперва в буфет, а дальше — видно будет. Внешность для холуя — самая подходящая. Опять же, грамоту знает. Ежели за стакан не возьмётся, годам к тридцати до буфетчика выслужится.
Мама, обычно холодная, как оконное стекло, была в такой ярости, что переколотила дома всю посуду. Хотела даже просить расчёт, но опомнилась: в других ресторанах и своих певиц хватало. Потому мама просто перестала брать Саню с собой, и он впервые оказался предоставлен самому себе. Поначалу Саня робел один выйти наружу, скучал, слонялся, не зная, чем заняться, — то по комнатам, то по двору. Но к весне осмелел настолько, что исследовал сперва окрестные улицы, а потом и весь обитаемый воронежский мир.
Мир этот оказался полон женщинами.
Саня, разинув от восхищения рот, смотрел на проплывающих по Большой Дворянской разодетых дам, похожих на вазы с фруктами и цветами. На гимназисток, вечно державшихся дрожащими стайками, словно мотыльки. На горничных девушек, спешащих по хозяйкиным делам и прошивающих город мелкими аккуратными стежками.
Саня влюбился во всех них сразу — и навсегда.
К середине лета Воронеж вымирал: приличная публика разъезжалась по имениям, по дачам, мода на которые наконец докатилась и до Черноземья; даже солидный ремесленный люд вдруг вспоминал о своём крестьянском прошлом и, влекомый властным зовом страды, отправлялся в некогда родные деревни, сёла, на дальние хутора. А уж артельных и вовсе было не удержать: снимались с места за ночь все скопом, иной раз бросив недоконченное дело и не получив даже долгожданный расчёт — на горе хозяину, в чистый убыток себе.
В Воронеже оставался совсем уже неприкаянный народишко, которому не нашлось за городом живого прохладного места, — мелкие чиновники, мастеровые да челядь всех марок и мастей. Ресторан, не разжившийся летней верандой, тоже стоял полупустой, скучный. Почти всех официантов рассчитали до осени, немногие оставшиеся часами подпирали стены. В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустили, и она целыми днями лежала в полутёмной от задёрнутых штор, душной, крупно простёганной пыльными лучами комнате, измученная, угрюмая, изредка опуская слабую руку, чтобы нашарить в стоящей прямо на полу глиняной миске ягоду попрохладнее и покрупнее. Землянику, вишню, а потом и крыжовник Саня таскал для неё с рынка — решётами.
Сам он радовался пустому просторному городу и возможности беспрепятственно слоняться дотемна где угодно — даже по Большой Дворянской, обычно недоступной из-за гимназистов, ревниво оберегающих свои владения от безродных чужаков. Когда чужаков не находилось, гимназисты охотно дрались с семинаристами из духовного училища, которое располагалось тут же, неподалёку. Ещё на углу стояла Мариинская женская гимназия. Здание её, небольшое, строгое, в два этажа, всегда казалось Сане таким же изящным, как и сами гимназистки, на лето разъехавшиеся из города.
В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки — волновало его, как волнует случайно услышанная полька-бабочка. Будоражило.
В июле начались грозы — раскатистые, воронежские, страшные. После пары дней тяжёлой неподвижной жары вдруг приходил с воды плотный холодный ветер, грубо ерошил прибрежную зелень, упругой волной прокатывался по улицам, грохал створками ворот, пробовал на прочность кровельное железо. Хозяйки ругались на чём свет стоит, стучали деревянными ставнями, ахая, тянули с верёвок хлопотливо рвущееся из рук бельё. Обмирая от предчувствия, метались заполошные огоньки лампадок, пело и дрожало оконное стекло.
Вслед за ветром приходили тучи.
За пару минут город темнел, будто зажмуривался, и на горизонте, нестерпимо яркая на серо-лиловом фоне, вставала, ветвясь, первая громадная молния. Дома становились ниже, приседали на корточки, зажимали в счастливом ужасе уши. И через секунду-другую громко, с хрустом разрывалось в небе сырое натянутое полотно.
И ещё раз, и ещё.
А потом на обмерший Воронеж обрушивалась вода. Рыча, она бросалась на крыши, на подоконники, хрипела в водосточных трубах, рыскала, нападала — и по вершинам деревьев видно было, как она шла. По мощёным улицам в центре текло, водоворотами закручиваясь на перекрёстках, окраины заплывали живой жирной грязью. Квартирная хозяйка, крестясь, обходила комнаты, бормоча не то молитвы, не то заклинания, и свечной огонёк пытался вырваться из-под её трясущейся ладони. Трусила. Мать тоже, как все, захлопывала окна, накидывала платок на хрупкие плечи, но — Саня видел — не боялась совершенно. Была красивая, холодная, неживая — как всегда. Сам он грозу обожал и после первого же залпа небесной шрапнели выскакивал во двор, радуясь тому, как вскипают лужи, кружится голова и прилипает под мышками и на спине ледяная, с каждой секундой тяжелеющая рубаха.
Гроза рифмовалась с любовью. С этим летом.
Лучшего лета Саня ещё не знал.
У меня тоже так будет!
Как-то раз ливни шли неделю, один за другим, вооружённые до зубов, тяжёлые, страшные. Река почернела, вздулась и начала, облизываясь, жадно подгладывать заборы, прибрежные лавки, дома. Люди бродили по колено в воде, вылавливали покачивающиеся на волнах лавки, иконы, узлы, кое-где причитали уже над утопленниками. По Большой Дворянской лило так, что разворачивало экипажи, лошади храпели, вскидывали перепуганные мокрые морды, извозчики, матерясь, надсаживались, чтобы вывернуть из грязи по ступицу засевшее транспортное средство.
Воронеж замер, остановился — добраться до нужного места можно было либо вплавь, либо по колено в густой скользкой грязи. Саня предпочёл последнее и, засучив штанины, дошлёпал по ледяной каше до похожего на размокший каравай Щепного рынка — сам не зная зачем. Торговли не было, приказчики и лавочники торчали в дверях и судачили, обсуждая убытки. Кто-то со скуки чинил крыльцо, и над рынком прыгал отчётливый, звонкий стук-перестук. Саню — босого, захлёстанного грязью — хотели было шугануть, но он торопливо заговорил по-французски. Залепетал сущую бессмыслицу, стишок Виктора Гюго, который мама заставила вытвердить на память давным-давно, и от него смущённо отстали, приняв не то за удравшего от гувернанток барчонка, не то за городского дурачка.
Неизвестно ещё, что хуже.
Снова заморосило — уже бессильно, как сквозь мелкое сито. Саня, спрятавшись под почерневшим прилавком, за которым, если верить ядрёному запаху, торговали рыбой, увидел, как из ворот выскочила глазастая девушка в наколке и узеньком синем платье, по всему судя — горничная. Она ахнула, приподнимая подол, ужаснулась потоку тёмной быстрой воды и ахнула снова — уже счастливо. Потому что один из приказчиков, крутобровый, плечистый, продуманно — на беду девкам — завитой, вдруг подхватил её, забросил на плечо и перенёс через бурлящую, текущую улицу, бережно, как букет, придерживая под коленки и глупо улыбаясь.
«У меня тоже так будет! Я тоже буду счастливым!» — поклялся себе Саня. И даже зажмурился — чтобы сбылось.
Тексты прошлых лет: 2017, 2018, 2019, 2020, 2021.
Текст тотального диктанта 2022 Санин год
В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки — волновало его, как волнует случайно услышанная полька-бабочка. Будоражило. Саня вырос.
Текст тотального диктанта 2022 Гроза
Воронеж замер, остановился — добраться до нужного места можно было либо вплавь, либо по колено в густой скользкой грязи. Саня предпочёл последнее и, засучив штанины, дошлёпал по ледяной каше до похожего на размокший каравай Щепного рынка — сам не зная зачем. Торговли не было, приказчики и лавочники торчали в дверях и судачили, обсуждая убытки. Кто-то со скуки чинил крыльцо, и над рынком прыгал отчётливый, звонкий стук-перестук. Саню — босого, захлёстанного грязью — хотели было шугануть, но он торопливо заговорил по-французски. Залепетал сущую бессмыслицу, стишок Виктора Гюго, который мама заставила вытвердить на память давным-давно, и от него смущённо отстали, приняв не то за удравшего от гувернанток барчонка, не то за городского дурачка. Неизвестно ещё, что хуже.
ПОДЕЛИТЬСЯ МАТЕРИАЛОМ
Автором Тотального диктанта 2023 года стал российский писатель и журналист Василий Авченко. Акция состоялась 8 апреля. Вот все четыре текста Тотального диктанта 2023 года.
Экология по Арсеньеву
Офицеру, учёному, писателю, путешественнику Владимиру Арсеньеву тесны рамки какого-то одного ведомства — армейского, академического, литературного или таёжного. Горький говорил, что Арсеньев объединил в себе Альфреда Брема и Фенимора Купера. Географ и этнограф, лирик и мистик, археолог и борец с браконьерами — всё это Арсеньев, и список нимало не исчерпан. Мы также вправе считать его одним из первых российских экологов.
Дебют Арсеньева в печати — датированный 1906 годом отчёт о деятельности Владивостокского общества любителей охоты. Уже тогда, задолго до экологического бума, разговоров о глобальном потеплении, зелёной экономике и переработке отходов, Арсеньев заявлял о недопустимости потребительского отношения к природе. Выступал за принятие «охотничьего закона», считал, что человек из «злостного всесокрушающего хищника» должен превратиться в мудрого хозяина дарованных ему богатств. С горечью писал о браконьерстве, причём нередко со стороны своих же товарищей – военных.
Арсеньев был убеждён: богатый зверем и лесами Приамурский край вскорости превратится в пустыню, если не принять срочных мер по борьбе с хищничеством. О том же говорил его проводник, товарищ и учитель Дерсу Узала. Начиная с 1911 года Арсеньев провёл несколько особых экспедиций. Он выдворял браконьеров, засыпал звероловные ямы, изымал орудия незаконного промысла.
В отношении к зелёному, растущему, живому Арсеньев представляется антиподом своего предшественника и коллеги — знаменитого исследователя, военного географа и фанатичного охотника Николая Пржевальского. Тот истреблял дичь в невообразимых масштабах, не стесняясь в этом признаваться. В пору Арсеньева богатства Уссурийского края всё ещё считались неисчерпаемыми. Ни крестьянам, ни солдатам и в голову не приходило жалеть казавшееся бессчётным зверьё, что бы ни говорил по этому поводу мудрый арсеньевский проводник. Тайга попросту выжигалась, тигров отстреливали почём зря. Лишь в 1947 году, когда Арсеньева уже не было в живых, тигра в Советском Союзе наконец взяли под защиту, вскоре он стал гордостью и символом Приморья.
Урок второй
Дерсу никогда не стрелял в живое понапрасну. Если продовольствия в отряде хватало, он, имея возможность добыть нескольких изюбрей, мог ограничиться рябчиком. Когда один из солдат забавы ради прицелился в ворону, Дерсу его остановил. Арсеньев говорил, что к идеям охраны природы, разумного пользования её дарами дикарь Дерсу стоял куда ближе многих европейцев, слывущих людьми образованными и культурными.
Сам Арсеньев вёл себя в тайге подобно Дерсу и не убивал зазря. Он с горечью наблюдал за тем, насколько кардинально меняются некогда дикие ландшафты. Первобытные леса вырубались и выжигались, зверья и рыбы становилось меньше, вместо рёва тигра зазвучал свисток паровоза.
В 1975 году японский классик Акира Куросава снял в Приморье фильм «Дерсу Узала». Переводить прозу Арсеньева на язык кино непросто, но режиссёр сумел справиться с этой задачей. И в книге Арсеньева, и в неторопливой философской ленте Куросавы — размышления о прогрессе, ответственности, человеке и его месте в мире.
Тотальный диктант — 2023. Урок третий
Путешественник, учёный, писатель Владимир Арсеньев оставил огромное наследие, часть которого, как ни странно, не осмыслена до сих пор, — имею в виду прежде всего дневники и письма.
Арсеньев продолжил начатое русскими первопроходцами открытие Дальнего Востока. По-настоящему освоенным становится только то, что переплавлено в художественные образы. Именно Арсеньев, этот очарованный странник, рассказал миру об Уссурийском крае, сделав его фактом культуры.
Самоучка, не имевший академического образования, он стал учёным широчайшего, воистину ломоносовского профиля. За его плечами были только два года юнкерского пехотного училища, всё остальное — самообразование, которое военный географ Арсеньев продолжал всю жизнь. Изучал языки коренных народов, занимался археологией, этнографией и полутора десятками других наук.
Составлял геополитические прогнозы, часть из которых сбылась уже после его смерти, а часть небезынтересна и поныне, помогал царской и советской властям заселять и развивать дальневосточные периферии.
Жёстко критиковал современную ему цивилизацию, не признавая технического прогресса в отсутствие нравственного. Видя, что происходит с природой из-за бездумного отношения к планете и желания поскорее извлечь выгоду, называл человека бичом Земли, самым ужасным, свирепым и беспощадным хищником. Арсеньев считал тайгу храмом и не мог равнодушно смотреть на ее осквернение. В итоге он был вынужден прийти к невесёлой мысли: «Цивилизация родит преступников».
Арсеньев, вне всякого сомнения, незаурядный прозаик, и было бы неверно считать его книги слегка обработанным полевым дневником. Это самобытный философ, тонкий лирик, учившийся описанию и осмыслению природы у русских классиков, и даже мистик.
Важна, конечно, и сама личность Арсеньева — интеллигента, пассионария, человека железной воли. Скрывая многочисленные недуги, он до конца дней ходил в тяжелейшие походы и никогда не жаловался. Твердил: «Работай или умри».
Уроженец Петербурга, он по собственному желанию навсегда перебрался на Дальний Восток, городу всю жизнь предпочитал тайгу. Жизнь его — нечастый для России пример успеха, достигнутого не покорением, а, напротив, оставлением столицы.
Урок четвёртый
Гражданская война на Дальнем Востоке шла дольше, чем в остальной России, — на протяжении почти пяти лет. Советским Приморье стало лишь в конце 1922 года.
Ещё накануне Октября Арсеньев уволился из армии. В Гражданской не участвовал, предложения перебраться за границу отверг напрочь. Охранял морские промыслы, выступал против передачи котиковых лежбищ в частные руки.
Ему, похоже, было всё равно, как называется Российское государство и кто в нём правит — царь, Временное правительство или Советы. При всех властях, в военном мундире или штатском костюме, он защищал интересы Отечества, выступая экологом и государственником в одно и то же время.
Некоторые чересчур резкие заявления Арсеньева сегодня можно счесть проявлением экологического радикализма. При всём при том он заботился не только о природе и государстве, но и о людях. Видел перспективы моржового, соболиного и даже дельфиньего промысла. Но всегда выступал за чёткие правила, жёсткие ограничения и неотвратимую ответственность.
Именно Арсеньев стоял у истоков заповедного дела на Дальнем Востоке. Его работы в этой области интересны доныне, несмотря на то что пехотный офицер ни дня не учился в университете и достиг всего самообразованием. Видя, насколько агрессивно человек атакует природу, как необратимо преобразует её, он предлагал создавать заповедники и заказники. Называл их капиталом, на проценты с которого будут жить потомки.
Вряд ли будет натяжкой назвать Арсеньева одним из отцов российской экологии. В пору его походов тайга изобиловала зверьём, реки — рыбой, а китами, судя по воспоминаниям Чехова, можно было любоваться прямо во Владивостоке. Арсеньев же делал страшные до безысходности прогнозы. Предрекал, что в ХХ веке человек изведёт соболей и китов, на Дальнем Востоке исчезнут тигры, леопарды, олени. Хорошо, что его опасения не оправдались. Это стало возможным во многом благодаря словам и делам самого Арсеньева, который очевидным образом опережал своё время.
Источник — официальный сайт «Тотального диктанта»
А какой из текстов Тотального диктанта — 2023 писали вы? Расскажите в комментариях.
Читать ещё: В отсутствие или в отсутствии: как правильно писать
Больше заметок о русском языке — на моём телеграм-канале «Буква Ё»
Тотальный диктант 2022 — ежегодное образовательное мероприятие, организуемое с 2004 года в России и разных странах мира с целью популяризации грамотности.
Вам будет интересно:
Текст Тотального диктанта – 2021
К середине лета Воронеж вымирал: приличная публика разъезжалась по имениям, по дачам, мода на которые наконец докатилась и до Черноземья; даже солидный ремесленный люд вдруг вспоминал о своём крестьянском прошлом и, влекомый властным зовом страды, отправлялся в некогда родные деревни, сёла, на дальние хутора. А уж артельных и вовсе было не удержать: снимались с места за ночь все скопом, иной раз бросив недоконченное дело и не получив даже долгожданный расчёт — на горе хозяину, в чистый убыток себе.
В Воронеже оставался совсем уже неприкаянный народишко, которому не нашлось за городом живого прохладного места, — мелкие чиновники, мастеровые да челядь всех марок и мастей. Ресторан, не разжившийся летней верандой, тоже стоял полупустой, скучный. Почти всех официантов рассчитали до осени, немногие оставшиеся часами подпирали стены. В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустили, и она целыми днями лежала в полутёмной от задёрнутых штор, душной, крупно простёганной пыльными лучами комнате, измученная, угрюмая, изредка опуская слабую руку, чтобы нашарить в стоящей прямо на полу глиняной миске ягоду попрохладнее и покрупнее. Землянику, вишню, а потом и крыжовник Саня таскал для неё с рынка — решётами.
Сам он радовался пустому просторному городу и возможности беспрепятственно слоняться дотемна где угодно — даже по Большой Дворянской, обычно недоступной из-за гимназистов, ревниво оберегающих свои владения от безродных чужаков. Когда чужаков не находилось, гимназисты охотно дрались с семинаристами из духовного училища, которое располагалось тут же, неподалёку. Ещё на углу стояла Мариинская женская гимназия. Здание её, небольшое, строгое, в два этажа, всегда казалось Сане таким же изящным, как и сами гимназистки, на лето разъехавшиеся из города.
В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки — волновало его, как волнует случайно услышанная полька-бабочка. Будоражило.
Шёл 1900 год, из-за двух гладких нолей казавшийся Сане похожим на одноместную коляску-эгоистку. И правда — всё вокруг мелькало, с невиданной прежде быстротой менялось и, вдруг замерев, подпрыгивало. Следом подпрыгивало и Санино сердце и, оказавшись где-то в горле, ухало вниз, маленькое, дрожащее и всё-таки — ликующее. Саня не был готов к таким переменам — не поспевал. Он стал скверно спать и за несколько недель вытянулся, почти сравнявшись ростом с мамой. От детских кудряшек не осталось и следа: волосы Сани потемнели, стали жёсткими, прямыми и — к его ужасу и стыду — опушили даже верхнюю губу и подмышки.
Сане шёл двенадцатый год — первая пора отрочества. Зимой управляющий рестораном, осторожный, лёгкий и злой, как хорёк, предложил маме устроить Саню мальчиком, сперва в буфет, а дальше — видно будет. Внешность для холуя — самая подходящая. Опять же, грамоту знает. Ежели за стакан не возьмётся, годам к тридцати до буфетчика выслужится.
Мама, обычно холодная, как оконное стекло, была в такой ярости, что переколотила дома всю посуду. Хотела даже просить расчёт, но опомнилась: в других ресторанах и своих певиц хватало. Потому мама просто перестала брать Саню с собой, и он впервые оказался предоставлен самому себе. Поначалу Саня робел один выйти наружу, скучал, слонялся, не зная, чем заняться, — то по комнатам, то по двору. Но к весне осмелел настолько, что исследовал сперва окрестные улицы, а потом и весь обитаемый воронежский мир.
Саня, разинув от восхищения рот, смотрел на проплывающих по Большой Дворянской разодетых дам, похожих на вазы с фруктами и цветами. На гимназисток, вечно державшихся дрожащими стайками, словно мотыльки. На горничных девушек, спешащих по хозяйкиным делам и прошивающих город мелкими аккуратными стежками.
Саня влюбился во всех них сразу — и навсегда.
В июле начались грозы — раскатистые, воронежские, страшные. После пары дней тяжёлой неподвижной жары вдруг приходил с воды плотный холодный ветер, грубо ерошил прибрежную зелень, упругой волной прокатывался по улицам, грохал створками ворот, пробовал на прочность кровельное железо. Хозяйки ругались на чём свет стоит, стучали деревянными ставнями, ахая, тянули с верёвок хлопотливо рвущееся из рук бельё. Обмирая от предчувствия, метались заполошные огоньки лампадок, пело и дрожало оконное стекло.
Вслед за ветром приходили тучи.
За пару минут город темнел, будто зажмуривался, и на горизонте, нестерпимо яркая на серо-лиловом фоне, вставала, ветвясь, первая громадная молния. Дома становились ниже, приседали на корточки, зажимали в счастливом ужасе уши. И через секунду-другую громко, с хрустом разрывалось в небе сырое натянутое полотно.
И ещё раз, и ещё.
А потом на обмерший Воронеж обрушивалась вода. Рыча, она бросалась на крыши, на подоконники, хрипела в водосточных трубах, рыскала, нападала — и по вершинам деревьев видно было, как она шла. По мощёным улицам в центре текло, водоворотами закручиваясь на перекрёстках, окраины заплывали живой жирной грязью. Квартирная хозяйка, крестясь, обходила комнаты, бормоча не то молитвы, не то заклинания, и свечной огонёк пытался вырваться из-под её трясущейся ладони. Трусила. Мать тоже, как все, захлопывала окна, накидывала платок на хрупкие плечи, но — Саня видел — не боялась совершенно. Была красивая, холодная, неживая — как всегда. Сам он грозу обожал и после первого же залпа небесной шрапнели выскакивал во двор, радуясь тому, как вскипают лужи, кружится голова и прилипает под мышками и на спине ледяная, с каждой секундой тяжелеющая рубаха.
Гроза рифмовалась с любовью. С этим летом.
Лучшего лета Саня ещё не знал.
Как-то раз ливни шли неделю, один за другим, вооружённые до зубов, тяжёлые, страшные. Река почернела, вздулась и начала, облизываясь, жадно подгладывать заборы, прибрежные лавки, дома. Люди бродили по колено в воде, вылавливали покачивающиеся на волнах лавки, иконы, узлы, кое-где причитали уже над утопленниками. По Большой Дворянской лило так, что разворачивало экипажи, лошади храпели, вскидывали перепуганные мокрые морды, извозчики, матерясь, надсаживались, чтобы вывернуть из грязи по ступицу засевшее транспортное средство.
Воронеж замер, остановился — добраться до нужного места можно было либо вплавь, либо по колено в густой скользкой грязи. Саня предпочёл последнее и, засучив штанины, дошлёпал по ледяной каше до похожего на размокший каравай Щепного рынка — сам не зная зачем. Торговли не было, приказчики и лавочники торчали в дверях и судачили, обсуждая убытки. Кто-то со скуки чинил крыльцо, и над рынком прыгал отчётливый, звонкий стук-перестук. Саню — босого, захлёстанного грязью — хотели было шугануть, но он торопливо заговорил по-французски. Залепетал сущую бессмыслицу, стишок Виктора Гюго, который мама заставила вытвердить на память давным-давно, и от него смущённо отстали, приняв не то за удравшего от гувернанток барчонка, не то за городского дурачка.
Снова заморосило — уже бессильно, как сквозь мелкое сито. Саня, спрятавшись под почерневшим прилавком, за которым, если верить ядрёному запаху, торговали рыбой, увидел, как из ворот выскочила глазастая девушка в наколке и узеньком синем платье, по всему судя — горничная. Она ахнула, приподнимая подол, ужаснулась потоку тёмной быстрой воды и ахнула снова — уже счастливо. Потому что один из приказчиков, крутобровый, плечистый, продуманно — на беду девкам — завитой, вдруг подхватил её, забросил на плечо и перенёс через бурлящую, текущую улицу, бережно, как букет, придерживая под коленки и глупо улыбаясь.
«У меня тоже так будет! Я тоже буду счастливым!» — поклялся себе Саня. И даже зажмурился — чтобы сбылось.
* Минюстом РФ внесен в реестр физических лиц, выполняющих функции иностранного агента
