Дальневосточный федеральный округ
Приволжский федеральный округ
Северо-Западный федеральный округ
Северо-Кавказский федеральный округ
Сибирский федеральный округ
Уральский федеральный округ
Центральный федеральный округ
Южный федеральный округ
Еврейская автономная область
Республика Саха (Якутия)
Северная Осетия — Алания
Ханты-Мансийский автономный округ
Чукотский Автономный Округ
Ямало-Ненецкий автономный округ
Акция по массовой проверке грамотности «Тотальный диктант» пройдет 21 апреля в 60 городах России и зарубежья, в ней примут участие около 25 тысяч человек. С ее помощью все желающие проверить свою грамотность смогут написать под диктовку текст на русском языке, специально подготовленный Захаром Прилепиным. Первый «Тотальный диктант» прошел в 2004 году в Новосибирском госуниверситете. В прошлом году диктант получил национальную премию в области общественных связей «Серебряный лучник». В разные годы текст диктанта готовили Борис Стругацкий, Дмитрий Быков и Псой Короленко.
«Изначально я, переживая о людях, которым придется все это на себе испытывать, осмысленно написал текст простой. Но мои заказчики — организаторы «Тотального диктанта» — придумали совершенно другую форму написания, которая заставила меня забыть о любой простоте и писать так, чтобы максимально точно изложить мои мысли. В силу этого текст получился достаточно сложным. Он еще в процессе доделывания, но уже понятно, что написать его в качестве диктанта для многих людей будет проблемно. В прошлом году только один процент написал диктант на пятерку, а остальные — на двойку. Думаю, в этом году еще меньше людей получат отличную оценку. Хотя, может, я и утрирую», — признался Прилепин.
По его словам, текст получился в три раза длиннее, чем у предыдущих авторов «Тотального диктанта», из-за решения организаторов сделать его трехчастным. Вместо трехсот слов, как у Стругацкого и Быкова, у Прилепина получилось тысяча.
«Я писал о тех вещах, которые меня лично интересуют, и у меня лично болят — о восприятии молодыми и не очень молодыми людьми России как таковой, ее будущего, базовых основ нашего национального сознания, которые, как мне кажется, уже давно испытывают серьезное воздействие нашего смутного, больного времени. Я писал о вещах, о которых забывать не стоит. Название текста придумается позже», — рассказал писатель.
Он уверен, что смысл написанного будет понятен любому человеку, которому больше 12 лет.
«Я собираюсь опробовать диктант на моем 13-летнем сыне. Папа написал, пускай теперь сын расхлебывает. Он хорошо учится», — отметил Прилепин.
Сам автор диктанта, по его признанию, до пятого класса был круглым отличником, но в переходном возрасте, когда у него появились другие интересы, школу забросил.
«Но эти интересы были связаны не с распитием горячительных напитков, а с увлечением рок-музыкой, поэзией, литературой. Я забросил школу ради филологической сферы. Зато потом поступил на филфак, и до третьего курса был практически отличником. У меня средний бал — 4,7 и по русскому языку, и по прочим предметам, связанным с лингвистикой. Так что этот диктант на четверку я бы, наверное, написал. Во всяком случае, когда помогаю ребенку со школьными заданиями, никогда не ошибаюсь», — добавил он.
По словам Прилепина, к идее упрощения грамматики русского языка он относится плохо, считая что и так слишком много в современном обществе упрощается.
«Мы как-то все везде стремимся упростить — начиная с литературы, медиа, музыки и заканчивая вообще восприятием жизни, бытия. Нужно, наоборот, ставить народу, нации максимально высокую планку. Большинство до нее не дотянет, но у тех, у кого получится, будет нормальное острое, эффективное мышление, мобильный разум. Ведь в любой сфере успех связан с умением воспринимать текст любой сложности, запомнить его, понять, пересказать. Все начинается с языка. Без языка не существует ни одной науки. Его ни в коем случае нельзя упрощать и подрывать базисные основы», — уверен писатель.
Тотальный диктант состоялся 9 апреля 2022 г.
Автором Тотального диктанта — 2022 стала писательница Марина Степнова.
Шёл 1900 год, из-за двух гладких нолей казавшийся Сане похожим на одноместную коляску-эгоистку. И правда — всё вокруг мелькало, с невиданной прежде быстротой менялось и, вдруг замерев, подпрыгивало. Следом подпрыгивало и Санино сердце и, оказавшись где-то в горле, ухало вниз, маленькое, дрожащее и всё-таки — ликующее. Саня не был готов к таким переменам — не поспевал. Он стал скверно спать и за несколько недель вытянулся, почти сравнявшись ростом с мамой. От детских кудряшек не осталось и следа: волосы Сани потемнели, стали жёсткими, прямыми и — к его ужасу и стыду — опушили даже верхнюю губу и подмышки.
Сане шёл двенадцатый год — первая пора отрочества. Зимой управляющий рестораном, осторожный, лёгкий и злой, как хорёк, предложил маме устроить Саню мальчиком, сперва в буфет, а дальше — видно будет. Внешность для холуя — самая подходящая. Опять же, грамоту знает. Ежели за стакан не возьмётся, годам к тридцати до буфетчика выслужится.
Мама, обычно холодная, как оконное стекло, была в такой ярости, что переколотила дома всю посуду. Хотела даже просить расчёт, но опомнилась: в других ресторанах и своих певиц хватало. Потому мама просто перестала брать Саню с собой, и он впервые оказался предоставлен самому себе. Поначалу Саня робел один выйти наружу, скучал, слонялся, не зная, чем заняться, — то по комнатам, то по двору. Но к весне осмелел настолько, что исследовал сперва окрестные улицы, а потом и весь обитаемый воронежский мир.
Мир этот оказался полон женщинами.
Саня, разинув от восхищения рот, смотрел на проплывающих по Большой Дворянской разодетых дам, похожих на вазы с фруктами и цветами. На гимназисток, вечно державшихся дрожащими стайками, словно мотыльки. На горничных девушек, спешащих по хозяйкиным делам и прошивающих город мелкими аккуратными стежками.
Саня влюбился во всех них сразу — и навсегда.
К середине лета Воронеж вымирал: приличная публика разъезжалась по имениям, по дачам, мода на которые наконец докатилась и до Черноземья; даже солидный ремесленный люд вдруг вспоминал о своём крестьянском прошлом и, влекомый властным зовом страды, отправлялся в некогда родные деревни, сёла, на дальние хутора. А уж артельных и вовсе было не удержать: снимались с места за ночь все скопом, иной раз бросив недоконченное дело и не получив даже долгожданный расчёт — на горе хозяину, в чистый убыток себе.
Погода вон какая звонкая стоит! Господь управил.
В Воронеже оставался совсем уже неприкаянный народишко, которому не нашлось за городом живого прохладного места, — мелкие чиновники, мастеровые да челядь всех марок и мастей. Ресторан, не разжившийся летней верандой, тоже стоял полупустой, скучный. Почти всех официантов рассчитали до осени, немногие оставшиеся часами подпирали стены. В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустили, и она целыми днями лежала в полутёмной от задёрнутых штор, душной, крупно простёганной пыльными лучами комнате, измученная, угрюмая, изредка опуская слабую руку, чтобы нашарить в стоящей прямо на полу глиняной миске ягоду попрохладнее и покрупнее. Землянику, вишню, а потом и крыжовник Саня таскал для неё с рынка — решётами.
Сам он радовался пустому просторному городу и возможности беспрепятственно слоняться дотемна где угодно — даже по Большой Дворянской, обычно недоступной из-за гимназистов, ревниво оберегающих свои владения от безродных чужаков. Когда чужаков не находилось, гимназисты охотно дрались с семинаристами из духовного училища, которое располагалось тут же, неподалёку. Ещё на углу стояла Мариинская женская гимназия. Здание её, небольшое, строгое, в два этажа, всегда казалось Сане таким же изящным, как и сами гимназистки, на лето разъехавшиеся из города.
В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки — волновало его, как волнует случайно услышанная полька-бабочка. Будоражило.
В июле начались грозы — раскатистые, воронежские, страшные. После пары дней тяжёлой неподвижной жары вдруг приходил с воды плотный холодный ветер, грубо ерошил прибрежную зелень, упругой волной прокатывался по улицам, грохал створками ворот, пробовал на прочность кровельное железо. Хозяйки ругались на чём свет стоит, стучали деревянными ставнями, ахая, тянули с верёвок хлопотливо рвущееся из рук бельё. Обмирая от предчувствия, метались заполошные огоньки лампадок, пело и дрожало оконное стекло.
Вслед за ветром приходили тучи.
За пару минут город темнел, будто зажмуривался, и на горизонте, нестерпимо яркая на серо-лиловом фоне, вставала, ветвясь, первая громадная молния. Дома становились ниже, приседали на корточки, зажимали в счастливом ужасе уши. И через секунду-другую громко, с хрустом разрывалось в небе сырое натянутое полотно.
И ещё раз, и ещё.
А потом на обмерший Воронеж обрушивалась вода. Рыча, она бросалась на крыши, на подоконники, хрипела в водосточных трубах, рыскала, нападала — и по вершинам деревьев видно было, как она шла. По мощёным улицам в центре текло, водоворотами закручиваясь на перекрёстках, окраины заплывали живой жирной грязью. Квартирная хозяйка, крестясь, обходила комнаты, бормоча не то молитвы, не то заклинания, и свечной огонёк пытался вырваться из-под её трясущейся ладони. Трусила. Мать тоже, как все, захлопывала окна, накидывала платок на хрупкие плечи, но — Саня видел — не боялась совершенно. Была красивая, холодная, неживая — как всегда. Сам он грозу обожал и после первого же залпа небесной шрапнели выскакивал во двор, радуясь тому, как вскипают лужи, кружится голова и прилипает под мышками и на спине ледяная, с каждой секундой тяжелеющая рубаха.
Гроза рифмовалась с любовью. С этим летом.
Лучшего лета Саня ещё не знал.
У меня тоже так будет!
Как-то раз ливни шли неделю, один за другим, вооружённые до зубов, тяжёлые, страшные. Река почернела, вздулась и начала, облизываясь, жадно подгладывать заборы, прибрежные лавки, дома. Люди бродили по колено в воде, вылавливали покачивающиеся на волнах лавки, иконы, узлы, кое-где причитали уже над утопленниками. По Большой Дворянской лило так, что разворачивало экипажи, лошади храпели, вскидывали перепуганные мокрые морды, извозчики, матерясь, надсаживались, чтобы вывернуть из грязи по ступицу засевшее транспортное средство.
Воронеж замер, остановился — добраться до нужного места можно было либо вплавь, либо по колено в густой скользкой грязи. Саня предпочёл последнее и, засучив штанины, дошлёпал по ледяной каше до похожего на размокший каравай Щепного рынка — сам не зная зачем. Торговли не было, приказчики и лавочники торчали в дверях и судачили, обсуждая убытки. Кто-то со скуки чинил крыльцо, и над рынком прыгал отчётливый, звонкий стук-перестук. Саню — босого, захлёстанного грязью — хотели было шугануть, но он торопливо заговорил по-французски. Залепетал сущую бессмыслицу, стишок Виктора Гюго, который мама заставила вытвердить на память давным-давно, и от него смущённо отстали, приняв не то за удравшего от гувернанток барчонка, не то за городского дурачка.
Неизвестно ещё, что хуже.
Снова заморосило — уже бессильно, как сквозь мелкое сито. Саня, спрятавшись под почерневшим прилавком, за которым, если верить ядрёному запаху, торговали рыбой, увидел, как из ворот выскочила глазастая девушка в наколке и узеньком синем платье, по всему судя — горничная. Она ахнула, приподнимая подол, ужаснулась потоку тёмной быстрой воды и ахнула снова — уже счастливо. Потому что один из приказчиков, крутобровый, плечистый, продуманно — на беду девкам — завитой, вдруг подхватил её, забросил на плечо и перенёс через бурлящую, текущую улицу, бережно, как букет, придерживая под коленки и глупо улыбаясь.
«У меня тоже так будет! Я тоже буду счастливым!» — поклялся себе Саня. И даже зажмурился — чтобы сбылось.
Тексты прошлых лет: 2017, 2018, 2019, 2020, 2021.
Итоговое сочинение. Направление » Кому на Руси жить хорошо»
Текст тотального
диктанта-2012, часть 1
А вам не всё равно?
В последнее
время часто приходится слышать безапелляционные заявления, например:
«Я ничего никому не должен». Их повторяет, считая хорошим
тоном, немалое количество людей самого разного
возраста, в первую очередь молодых. А пожившие и умудренные
еще более циничны в своих суждениях: «Не надо ничего
делать, потому что, пока россияне, забыв о завалившемся под
лавку величии, тихо пьют, всё идет своим чередом».
Неужели
мы сегодня стали более инертными и эмоционально пассивными, чем
когда-либо? Сейчас это понять непросто, в конечном счете время
покажет. Если страна под названием Россия вдруг обнаружит, что она потеряла
существенную часть своей территории и значительную долю своего
населения, можно будет сказать, что в начале нулевых
нам, действительно, было не до чего и что в эти
годы мы занимались более важными делами, чем сохранение
государственности, национальной идентичности и территориальной
целостности. Но если страна уцелеет, значит, сетования
на безразличие граждан к судьбе Родины были по меньшей мере
беспочвенны.
Тем
не менее основания для неутешительного прогноза есть. Сплошь и рядом
встречаются молодые люди, которые воспринимают себя не как звено
в непрерывной цепи поколений, а ни много ни мало как
венец творения. Но есть ведь очевидные вещи: сама жизнь и существование
земли, по которой мы ходим, возможны лишь потому, что
наши предки относились ко всему иначе.
Я вспоминаю
своих стариков: как красивы они были и, боже мой, как они были молоды
на военных своих фотографиях! И еще как счастливы были, что
мы, дети и внуки их, путаемся среди них, тонконогие
и загорелые, расцветшие и пережаренные на солнце.
Мы же почему-то решили, что предыдущие поколения были нам
должны, а мы, как новый подвид особей, ни за что
не отвечаем и ни у кого не хотим быть в долгу.
Есть только
один способ сохранить данную нам землю и свободу народа — постепенно
и настойчиво избавляться от массовых пароксизмов
индивидуализма, с тем чтобы публичные высказывания по поводу
независимости от прошлого и непричастности к будущему своей
Родины стали как минимум признаком дурного тона.
(314
слов) З. Прилепин
2 Допустимо:
1) Сейчас это понять непросто: в конечном счете время покажет; 2) Сейчас
это понять непросто — в конечном счете время покажет.
Текст
диктанта 2012, часть 2
Мне — не всё равно
В последнее
время нередко звучат категорические высказывания типа: «Я никому ничего
не должен». Их повторяют многие, особенно молодые, которые
считают себя венцом творения. Не случайно позиция крайнего
индивидуализма — признак едва ли не хорошего тона сегодня.
А ведь прежде всего мы существа общественные и живем
по законам и традициям социума.
Чаще всего
традиционные российские сюжеты бестолковы: там привычно лопнула
труба, здесь что-то воспламенилось — и три района остались
то ли без тепла, то ли без
света, то ли без того и без другого. Никто давно
не удивляется, потому что и раньше вроде бы случалось
подобное.
Судьба
общества напрямую связана с государством как таковым и действиями
тех, кто им управляет. Государство может попросить, настоятельно
рекомендовать, приказать, в конце концов заставить нас совершить
поступок.
Возникает
резонный вопрос: кому и что нужно сделать с людьми, чтобы они
озаботились не только собственной судьбой, но и чем-то
большим?
Сейчас много
говорят о пробуждении гражданского самосознания. Кажется, что
общество, независимо от чужой воли и приказа
сверху, выздоравливает. И в этом процессе, как нас
убеждают, главное — «начать с себя». Я лично начал: вкрутил
лампочку в подъезде, заплатил налоги, улучшил демографическую
ситуацию, обеспечил работой нескольких человек. И что? И где
результат? Сдается мне, что, пока я занят малыми делами, кто-то
вершит свои, огромные, и вектор приложения сил у нас
совершенно разный.
А между
тем всё, что есть у нас: от земли, по которой
ходим, до идеалов, в которые верим, — результат
не «малых дел» и осторожных шагов, а глобальных
проектов, огромных свершений, самоотверженного подвижничества. Люди
преображаются только тогда, когда со всего размаху врываются
в мир. Человек становится человеком
в поиске, в подвиге, в труде, а не
в мелочном самокопании, выворачивающем душу наизнанку.
Куда лучше
для начала изменить мир вокруг себя, потому что хочется наконец большой
страны, больших забот о ней, больших результатов, большой
земли и неба. Дайте карту с реальным масштабом, чтобы как
минимум полглобуса было видно!
(306
слов) З. Прилепин
1 Допустимо:
В последнее время нередко звучат категорические высказывания типа
«Я никому ничего не должен»; В последнее время нередко звучат
категорические высказывания типа «я никому ничего не должен».
Текст
диктанта 2012, часть 3
И нам не всё равно!
Есть
тихое, как зуд, ощущение, что государство на этой земле
никому ничего не должно. Может, поэтому в последнее время
мы так часто слышим от людей, что и я, мол, никому
ничего не должен. И вот я не понимаю: как всем нам здесь
выжить и кто станет защищать эту страну, когда она обвалится?
Если всерьёз
поверить, что Россия исчерпала ресурсы жизнестойкости и будущего
у нас нет, то, право слово, может, и переживать
не стоит? Причины у нас веские: народ надломлен, все империи
рано или поздно распадаются и шансов у нас поэтому нет.
Российская история, не спорю, провоцировала
подобные декларации. Тем не менее наши предки в эти поражённые
скептицизмом благоглупости никогда не верили. Кто решил, что
у нас уже нет шансов, а, к примеру, у китайцев
их больше чем достаточно? У них ведь тоже многонациональная
страна, пережившая революции и войны.
На самом
деле мы живем в забавном государстве. Здесь, чтобы реализовать
свои элементарные права — иметь крышу над головой и хлеб
насущный, нужно исполнить необычайной красоты кульбиты: менять родные
места и работы, получать образование, чтобы работать
не по специальности, идти по головам, причем
желательно на руках. Просто крестьянином, медсестрой, инженером
быть нельзя, просто военным — вообще не рекомендуется.
Но при
всей, так сказать, «нерентабельности» населения, в России
живут десятки миллионов взрослых мужчин и женщин —
дееспособных, предприимчивых, инициативных, готовых пахать
и сеять, строить и перестраивать, рожать и воспитывать
детей. Поэтому добровольное прощание с национальным будущим вовсе
не признак здравого рассудка и взвешенных
решений, а натуральное предательство. Нельзя сдавать
позиций, бросать флаги и бежать куда глаза глядят, даже
не сделав попытки защитить свой дом. Это, конечно, фигура речи, навеянная
историей и дымом отечества, в котором духовный и культурный
подъём, массовое стремление к переустройству всегда были сопряжены
с великими потрясениями и войнами. Но венчали
их Победы, каких не достичь никому. И мы должны
заслужить право быть наследниками этих Побед!
(304
слова) З. Прилепин
Подготовка к сочинению ЕГЭ
В последнее время часто приходится
слышать безапелляционные заявления, например: «Я ничего никому не должен».
Их повторяет, считая хорошим тоном, немалое количество людей самого разного
возраста, в первую очередь молодых.
Не случайно позиция крайнего
индивидуализма сегодня признак едва ли не хорошего тона.
А ведь прежде всего
мы существа общественные и живём по законам и традициям социума.
Однако сегодня сплошь и рядом
встречаются молодые люди, которые воспринимают себя не как звено в непрерывной
цепи поколений, а ни много ни мало как венец творения.
Но есть ведь
очевидные вещи: сама жизнь и существование Земли, по которой мы ходим, возможны
лишь потому, что наши предки относились ко всему иначе.
Есть только один способ сохранить
данную нам землю и свободу народа – постепенно и настойчиво избавляться от
массового индивидуализма, с тем чтобы публичные высказывания по поводу
независимости от прошлого и непричастности к будущему своей Родины стали как
минимум признаком дурного тона.
Возникает резонный вопрос: кому и
что нужно сделать с людьми, чтобы они озаботились не только собственной
судьбой, но и чем-то бόльшим?
Сейчас много говорят о пробуждении
гражданского самосознания.
И в этом процессе, как нас убеждают, главное –
«начать с себя».
Я лично начал: вкрутил лампочку в подъезде, заплатил
налоги, улучшил демографическую ситуацию, обеспечил работой нескольких человек.
И что?
И где результат?
Сдаётся мне, что, пока я занят малыми
делами, кто-то вершит свои, большие, и вектор приложения сил у нас совершенно
разный.
А между тем всё, что есть у нас:
от земли, по которой ходим, до идеалов, в которые верим, – результат не «малых
дел» и осторожных шагов, а глобальных проектов, огромных свершений,
самоотверженного подвижничества.
Люди преображаются только тогда, когда со
всего размаху врываются в мир.
Человек становится человеком в поиске, в
подвиге, в труде, а не в мелочном самокопании, выворачивающем душу наизнанку.
Есть тихое, как зуд, ощущение,
что государство на этой земле никому ничего не должно.
Может, поэтому в
последнее время мы так часто слышим от людей, что и я, мол, никому ничего не
должен.
И вот я не понимаю: кто будет защищать страну?
Нельзя
сдавать позиции, даже не сделав попытки защитить свой дом.
Это, конечно,
фигура речи, навеянная историей и дымом Отечества, в котором духовный и
культурный подъём, массовое стремление к переустройству всегда были сопряжены с
великими потрясениями и войнами.
Но венчали их Победы, каких не достичь
никому.
И мы должны заслужить право быть наследниками этих Побед!
(По З. Прилепину*)
* Захар
Прилепин (род. в 1975 г.) – российский писатель, журналист.
Гроза
В июле начались грозы — раскатистые, воронежские, страшные. После пары дней тяжёлой неподвижной жары вдруг приходил с воды плотный холодный ветер, грубо ерошил прибрежную зелень, упругой волной прокатывался по улицам, грохал створками ворот, пробовал на прочность кровельное железо. Хозяйки ругались на чём свет стоит, стучали деревянными ставнями, ахая, тянули с верёвок хлопотливо рвущееся из рук бельё. Обмирая от предчувствия, метались заполошные огоньки лампадок, пело и дрожало оконное стекло.
Вслед за ветром приходили тучи.
За пару минут город темнел, будто зажмуривался, и на горизонте, нестерпимо яркая на серо-лиловом фоне, вставала, ветвясь, первая громадная молния. Дома становились ниже, приседали на корточки, зажимали в счастливом ужасе уши. И через секунду-другую громко, с хрустом разрывалось в небе сырое натянутое полотно.
И ещё раз, и ещё.
А потом на обмерший Воронеж обрушивалась вода. Рыча, она бросалась на крыши, на подоконники, хрипела в водосточных трубах, рыскала, нападала — и по вершинам деревьев видно было, как она шла. По мощёным улицам в центре текло, водоворотами закручиваясь на перекрёстках, окраины заплывали живой жирной грязью. Квартирная хозяйка, крестясь, обходила комнаты, бормоча не то молитвы, не то заклинания, и свечной огонёк пытался вырваться из-под её трясущейся ладони. Трусила. Мать тоже, как все, захлопывала окна, накидывала платок на хрупкие плечи, но — Саня видел — не боялась совершенно. Была красивая, холодная, неживая — как всегда. Сам он грозу обожал и после первого же залпа небесной шрапнели выскакивал во двор, радуясь тому, как вскипают лужи, кружится голова и прилипает под мышками и на спине ледяная, с каждой секундой тяжелеющая рубаха.
Гроза рифмовалась с любовью. С этим летом.
Лучшего лета Саня ещё не знал.
Июль
К середине лета Воронеж вымирал: приличная публика разъезжалась по имениям, по дачам, мода на которые наконец докатилась и до Черноземья; даже солидный ремесленный люд вдруг вспоминал о своём крестьянском прошлом и, влекомый властным зовом страды, отправлялся в некогда родные деревни, сёла, на дальние хутора. А уж артельных и вовсе было не удержать: снимались с места за ночь все скопом, иной раз бросив недоконченное дело и не получив даже долгожданный расчёт — на горе хозяину, в чистый убыток себе.
В Воронеже оставался совсем уже неприкаянный народишко, которому не нашлось за городом живого прохладного места, — мелкие чиновники, мастеровые да челядь всех марок и мастей. Ресторан, не разжившийся летней верандой, тоже стоял полупустой, скучный. Почти всех официантов рассчитали до осени, немногие оставшиеся часами подпирали стены. В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустили, и она целыми днями лежала в полутёмной от задёрнутых штор, душной, крупно простёганной пыльными лучами комнате, измученная, угрюмая, изредка опуская слабую руку, чтобы нашарить в стоящей прямо на полу глиняной миске ягоду попрохладнее и покрупнее. Землянику, вишню, а потом и крыжовник Саня таскал для неё с рынка — решётами.
Сам он радовался пустому просторному городу и возможности беспрепятственно слоняться дотемна где угодно — даже по Большой Дворянской, обычно недоступной из-за гимназистов, ревниво оберегающих свои владения от безродных чужаков. Когда чужаков не находилось, гимназисты охотно дрались с семинаристами из духовного училища, которое располагалось тут же, неподалёку. Ещё на углу стояла Мариинская женская гимназия. Здание её, небольшое, строгое, в два этажа, всегда казалось Сане таким же изящным, как и сами гимназистки, на лето разъехавшиеся из города.
В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки — волновало его, как волнует случайно услышанная полька-бабочка. Будоражило.
Санин год
Шёл 1900 год, из-за двух гладких нолей казавшийся Сане похожим на одноместную коляску-эгоистку. И правда — всё вокруг мелькало, с невиданной прежде быстротой менялось и, вдруг замерев, подпрыгивало. Следом подпрыгивало и Санино сердце и, оказавшись где-то в горле, ухало вниз, маленькое, дрожащее и всё-таки — ликующее. Саня не был готов к таким переменам — не поспевал. Он стал скверно спать и за несколько недель вытянулся, почти сравнявшись ростом с мамой. От детских кудряшек не осталось и следа: волосы Сани потемнели, стали жёсткими, прямыми и — к его ужасу и стыду — опушили даже верхнюю губу и подмышки.
Сане шёл двенадцатый год — первая пора отрочества. Зимой управляющий рестораном, осторожный, лёгкий и злой, как хорёк, предложил маме устроить Саню мальчиком, сперва в буфет, а дальше — видно будет. Внешность для холуя — самая подходящая. Опять же, грамоту знает. Ежели за стакан не возьмётся, годам к тридцати до буфетчика выслужится.
Мама, обычно холодная, как оконное стекло, была в такой ярости, что переколотила дома всю посуду. Хотела даже просить расчёт, но опомнилась: в других ресторанах и своих певиц хватало. Потому мама просто перестала брать Саню с собой, и он впервые оказался предоставлен самому себе. Поначалу Саня робел один выйти наружу, скучал, слонялся, не зная, чем заняться, — то по комнатам, то по двору. Но к весне осмелел настолько, что исследовал сперва окрестные улицы, а потом и весь обитаемый воронежский мир.
Саня, разинув от восхищения рот, смотрел на проплывающих по Большой Дворянской разодетых дам, похожих на вазы с фруктами и цветами. На гимназисток, вечно державшихся дрожащими стайками, словно мотыльки. На горничных девушек, спешащих по хозяйкиным делам и прошивающих город мелкими аккуратными стежками.
Саня влюбился во всех них сразу — и навсегда.
Вятка
Это был странный мир: по утрам за окном не пели птицы, не шелестела трава, собаки лаяли совершенно беззвучно, а мужики, то и дело ругающиеся на улицах, широко раскрывали рты, но ни единого звука оттуда не доносилось. В десять лет, после тяжело перенесённой скарлатины, Костя почти оглох, и вот уже шестой год его окружал мир тишины и покоя.
Слова «громкий», «звучно», «шуметь» не значили в этом мире ничего. Они напоминали символы давно исчезнувшей цивилизации, оставленные как загадка потомкам на стенах древней пещеры. Для того чтобы проникнуть в эту пещеру, у Кости недоставало ни сил, ни возможностей, ни средств.
Он ещё помнил звуки, однако существовали они в его голове отдельно от людей, других живых существ и предметов, которые эти звуки производили. Это было, как если бы он видел тени, а самих предметов, эти тени отбрасывающих, видеть не мог.
Он смотрел на мир, как рыба из-под воды смотрит на берег, и всё, что он видел там, на залитом солнцем берегу, казалось ему странным и в то же время недосягаемо красивым. Шестой год Костя продолжал жить на другой планете, куда прилететь, кроме него, не мог уже больше никто — даже такой же, как он, внезапно оглохший мальчик. Ибо у каждого глухого мальчика должна быть своя планета.
Зато он оставался неуязвим для того дурного, что терзает людей со слухом. Он видел, как люди плачут, услышав какие-то слова, как они бледнеют от ненависти или от страха, и был согласен не слышать то, что услышали они. Когда учителя бранили его за бестолковость, а сверстники дразнили глухой тетерей, он лишь безмятежно смотрел на них. Даже о том, что его отчислили из гимназии, Костя узнал не сразу: директор что-то долго объяснял ему, но мальчик не всё успел понять по губам.
У меня тоже так будет!
Как-то раз ливни шли неделю, один за другим, вооружённые до зубов, тяжёлые, страшные. Река почернела, вздулась и начала, облизываясь, жадно подгладывать заборы, прибрежные лавки, дома. Люди бродили по колено в воде, вылавливали покачивающиеся на волнах лавки, иконы, узлы, кое-где причитали уже над утопленниками. По Большой Дворянской лило так, что разворачивало экипажи, лошади храпели, вскидывали перепуганные мокрые морды, извозчики, матерясь, надсаживались, чтобы вывернуть из грязи по ступицу засевшее транспортное средство.
Воронеж замер, остановился — добраться до нужного места можно было либо вплавь, либо по колено в густой скользкой грязи. Саня предпочёл последнее и, засучив штанины, дошлёпал по ледяной каше до похожего на размокший каравай Щепного рынка — сам не зная зачем. Торговли не было, приказчики и лавочники торчали в дверях и судачили, обсуждая убытки. Кто-то со скуки чинил крыльцо, и над рынком прыгал отчётливый, звонкий стук-перестук. Саню — босого, захлёстанного грязью — хотели было шугануть, но он торопливо заговорил по-французски. Залепетал сущую бессмыслицу, стишок Виктора Гюго, который мама заставила вытвердить на память давным-давно, и от него смущённо отстали, приняв не то за удравшего от гувернанток барчонка, не то за городского дурачка.
Снова заморосило — уже бессильно, как сквозь мелкое сито. Саня, спрятавшись под почерневшим прилавком, за которым, если верить ядрёному запаху, торговали рыбой, увидел, как из ворот выскочила глазастая девушка в наколке и узеньком синем платье, по всему судя — горничная. Она ахнула, приподнимая подол, ужаснулась потоку тёмной быстрой воды и ахнула снова — уже счастливо. Потому что один из приказчиков, крутобровый, плечистый, продуманно — на беду девкам — завитой, вдруг подхватил её, забросил на плечо и перенёс через бурлящую, текущую улицу, бережно, как букет, придерживая под коленки и глупо улыбаясь.
«У меня тоже так будет! Я тоже буду счастливым!» — поклялся себе Саня. И даже зажмурился — чтобы сбылось.
* Минюстом РФ внесен в реестр физических лиц, выполняющих функции иностранного агента
Часть 2. Пермь. Кама
Когда с левого берега Камы, на котором лежит моя родная Пермь, смотришь на правый с его синеющими до горизонта лесами, чувствуешь зыбкость границы между цивилизацией и первозданной лесной стихией. Их разделяет только полоса воды, и она же их объединяет. Если ребенком вы жили в городе на большой реке, вам повезло: суть жизни вы понимаете лучше, чем те, кто был лишен этого счастья.
В моем детстве в Каме еще водилась стерлядь. В старину ее отправляли в Петербург к царскому столу, а чтобы не испортилась в пути, под жабры клали смоченную в коньяке вату. Мальчиком я видел на песке маленького осетра с испятнанной мазутом зубчáтой спиной: вся Кама была тогда в мазуте от буксиров. Эти грязные трудяги тащили за собой плоты и баржи. На палубах бегали дети и сушилось на солнце бельё. Нескончаемые вереницы сбитых скобами осклизлых брёвен исчезли вместе с буксирами и баржами. Кама стала чище, но стерлядь в нее так и не вернулась.
Говорили, что Пермь, подобно Москве и Риму, лежит на семи холмах. Этого было достаточно, чтобы ощутить, как над моим деревянным, утыканным заводскими трубами городом веет дыхание истории. Его улицы идут или параллельно Каме, или перпендикулярно ей. Первые до революции назывались по стоявшим на них храмам, как, например, Вознесенская или Покровская. Вторые носили имена тех мест, куда вели вытекающие из них дороги: Сибирская, Соликамская, Верхотурская. Там, где они пересекались, небесное встречалось с земным. Здесь я понял, что дольнее рано или поздно сходится с горним, нужно лишь набраться терпения и подождать.
Пермяки утверждают, что не Кама впадает в Волгу, а, наоборот, Волга в Каму. Мне не важно, какая из двух этих великих рек является притоком другой. В любом случае Кама — та река, которая течёт через мое сердце.
Разбор текста диктанта вместе с подробными комментариями
